Травма 3
#просто_о_травме
И особенно о той, которая была когда-то в раннем детстве, скорее всего даже в младенческом возрасте? Какой смысл говорить о том, что было когда-то, если ребенок ничего не помнит? Ведь взрослый человек уже сам строит свою жизнь, отвечает за свои поступки и имеет все возможности для полноценного функционирования. И что изменится, если он узнает, что у него давным-давно была какая-то история? Сколько можно копаться в детстве? Надо жить дальше и радоваться этой жизни.
Эти вопросы и возражения постоянно звучат, когда я рассказываю о травме насилия физического и/или сексуального характера в детском возрасте.
Как всегда, когда дело касается подобных сложных тем, аргументы и «за» и «против» имеют свою мудрую основу, являются разумными и толковыми. И они не противоречат друг другу, а дополняют при изучении общей картины становления и развития человека, при оценке конкретных поступков конкретных людей, где социальный и личностный контексты прочно переплетены.
Здесь я бы хотела поговорить о социальных последствиях травматизации в детском возрасте, о том, каким образом физическое и/или сексуальное насилие, пережитое ребенком, сказывается на его поведении в сложных социальных условиях. И о том, каким образом в обществе появляются вдруг странные и ужасающие с точки зрения человечности и гуманизма факты всеобщей жестокости и садизма, после которых люди, а порой и целые нации (если хватает смелости) чувствуют стыд и вину. Конечно, то, о чем я сейчас буду говорить не является единственным объяснением подобного феномена, но на мой взгляд, это важный кирпичик в понимании возникновения жестокости в мире.
Буквально вчера мне попалась статья George Zotov (ссылка в конце статьи, и спасибо Ирине Мельниковой за репост) о том, как добропорядочные австрийские крестьяне – старики и подростки ловили и убивали замерзших и истощенных людей, сбежавших в феврале 1945 года из концлагеря Маутхаузен, последовав призыву коменданта лагеря штандартенфюрера CC Франца Цирайса ловить их,– «Вы же страстные охотники, а это куда веселее, чем гонять зайцев!». И что только одна женщина не побоялась и спрятала двоих беглецов. Это что, такая особая нация, подверженная жестокости? Да нет, конечно. Это и про нашу историю тоже, про страшные годы репрессий, доносов, лагерей. И про многие и многие другие подобные истории. Так что же заставляет обычных людей становиться жестокими убийцами и слепо повиноваться самым кошмарным приказам и добровольно уничтожать таких же простых людей? Я не берусь здесь рассуждать о политических, обществоведческих и других истоках такого поведения. Я не берусь рассматривать данный феномен с точки зрения психологии масс. Я предлагаю посмотреть лишь на то, что происходит с отдельно взятым человеком, который попадает в подобные условия, и попытаться проследить влияние детской травматизации на это поведение.
Одним из эффектов травматического стресса (или шоковой травмы) является «застывший» ужас, который фиксируется в телесном зажиме. Если не произошло телесной разрядки, и последующей постепенной и медленной реабилитации, а ее чаще всего и не происходит при ранней детской травматизации, то этот ужас остается телесной памятью о непереносимом переживании на всю жизнь. И остается ощущение близости смерти и ее реальности. Кроме того, при определенных условиях происходят изменения в нейронах коры головного мозга, блокада синаптической передачи и иногда, при длительном негативном воздействии, даже гибель нейронов. При этом страдают зоны мозга, связанные с контролем над агрессивностью и циклом сна. Конечно, процессы, которые происходят при травматическом стрессе гораздо многограннее и сложнее, и зависят от множества сопутствующих факторов, но если травматический стресс не пережит должным образом и особенно если происходит повторная травматизация, то изменения становятся необратимыми. А это значит, что у человека на всю жизнь остается ожидание или ощущение близости смерти смутное или осязаемое, его нервная система значительно ослаблена и имеет ненадежные звенья.
Человек становится уязвим к различного рода негативным воздействиям. И вот если такой человек попадает в ситуацию реальной или даже воображаемой угрозы жизни, то его контроль над ситуацией и над самим собой ослабевает или вовсе может исчезнуть. От ужаса и паники, которая его захлестывает, он поддается всеобщему ужасу или агрессии и начинает творить дела, которые потом с трудом может назвать своими. Поэтому-то так и страшна толпа. Она не сама по себе такая агрессивная. Просто травматик не выдерживает нервного напряжения, заражаясь чужой негативной энергией, которую умело подбрасывают те, кому это выгодно. Он не в состоянии противостоять агрессии, которая его окружает.
Я помню, когда я была младшим подростком, то очень любила читать рассказы о пионерах-героях, зверски замученных фашистами. Меня всегда поражала их стойкость и мужество, я ими восхищалась и завидовала их силе духа. И постоянно примеряла на себя все то, что им пришлось пережить, прежде чем их убили. И я тогда честно себе говорила, что я не то, что пережить пытки не смогла бы, а что я все рассказала бы сразу, как только меня поймали. Я сразу же впадала в оцепенение и ужас. Само только приближение к тому самому непереносимому ощущению необратимости смерти пугало меня до умопомрачения. Ведь когда-то я уже пережила этот ужас, и я боялась не самой смерти, а того ощущения, которое помнило мое тело, с которым я жила всю мою жизнь, но не осознавала. В опыте ребенка, который пережил шоковую травму этот опыт остается как поражение и как ощущение бессилия, ведь он беспомощен перед лицом огромной агрессивной фигуры. И это бессилие наваливается сразу, как только появляется агрессия по отношению к нему. Кстати, это одна из причин, почему травматики часто бывают такими послушными детьми и не доставляют никаких хлопот своим родителям.
Есть еще один социальный аспект последствий детской травматизации. Это ТОЛЕРАНТНОСТЬ К НАСИЛИЮ. Тот, кто пережил насилие становится нечувствительным к нему. И не только к насилию, а часто и к переживаниям других людей, как, естественно, и к своим собственным. Отсроченные последствия травматического стресса заключаются еще и в серьезных нарушениях в эмоциональной сфере в различных видах и проявлениях. Недавно я была в Берлине и видела мемориал жертвам холокоста. Удивительный музей, который создали немцы, рассказывает не только об ужасах геноцида, но и о том, как это стало возможным. Меня поразила одна очевидная, но не осязаемая явно идея о том, что все происходило при молчаливом одобрении, содействии людей, которые лично ничего не имели против евреев. Просто это долго не ощущалось как насилие: ну подумаешь, перевели всех евреев в отдельные поселения, ну подумаешь, обнесли колючей проволокой. Все происходило как-то незаметно и постепенно, хотя и очень быстро. Очнулись только тогда, когда сами оказались на принудительных работах по уборке трупов. И это тоже не потому, что вся нация немцев такая жестокая, а потому, что не было, в принципе, ощущения насилия и совершенно незаметно для самих людей была перейдена черта между ограничением в правах и убийством. Еще раз повторюсь, что это лишь один из великого множества факторов, влияющих на людей, но сила общества складывается из силы отдельных людей, у которых нет в истории их становления и развития страшного опыта.
Всеобщая терпимость к насилию начинается с терпимости к отдельно взятому случаю насилия. Ведь до сих пор, несмотря на огромное количество статей о тяжелых последствиях насилия для ребенка, исповедей жертв насилия, возникновения центров помощи жертвам насилия, возникают обсуждения, когда и в каких случаях все-таки можно ударить ребенка. Или когда жертва сама виновата в том, что с ней произошло….
Хотя бы для того, чтобы не было такой терпимости к насилию, нам необходимо говорить и разбирать и работать с детскими травмами. Когда мы погружаемся в мир детской боли, своей собственной боли, когда мы вспоминаем на уровне ощущений и эмоций, что с нами происходило в детстве, когда мы связываем свои трудности жизни с травмой, нанесенной нам в детстве, когда мы вдруг начинаем осознавать и чувствовать всю поломанность нашей души и тела, мы уже не можем равнодушно рассуждать о травме насилия, как о чем-то, что не имеет значения. И мы становимся нетерпимыми к нему, а значит, мы начинаем противостоять ему, осуждать его, не пропускать мимо. И если те родители, которые не останавливались, когда били своего ребенка, зная свою безнаказанность, начнут бояться яростного и бескомпромиссного осуждения, и перестанут избивать детей, то у детей будет шанс выжить и не страдать. И размытые призывы к недопущению насилия ничего не изменят, если мы не будем осуждать и не допускать конкретные отдельные проявления его.